Гренада: новый этап жизни

 

Ты — зеркало Андалузии: в тебе отражаются
все ее страсти — могучие и немые.

Федерико Гарсиа Лорка

Сельское детство закончилось, и отрочество Федерико прожил уже в городе, недалеко от Ла-Веги, — в Гренаде. Семейство Гарсиа Родригес окончательно обосновалось здесь в 1909 году; при этом владение в Аскеросе (Вальдеррубио) оно сохранило за собой для отдыха в летние каникулы. Сначала, и вплоть до 1916 года, они жили в респектабельном доме на улице Acero del Darro. Рио Дарро (или Дауро1, как любил называть эту реку Федерико, любовавшийся золотыми отблесками в ее водах) — одна из двух рек, огибающих Гренаду, но затем она уходит под землю и совсем пропадает из виду. Другая река — Гениль: она зарождается в Сьерра-Неваде и впадает в Гвадалквивир, который затем омывает Фуэнте-Вакерос. Эти две реки и множество ручьев, стекающих со склонов Муласена, и еще обилие фонтанов в самом городе — всё это придаст будущей поэзии Лорки характер водной феерии. Уроженец влажной Ла-Веги, а потом обитатель журчащей водами Гренады, Лорка, по странному стечению обстоятельств, погибнет от франкистских пуль тоже у «Фонтана слез».

Что представлял собой этот город, в котором Федерико прожил целый период своей жизни — до переезда в Мадрид, чтобы начать там свою карьеру? Это был уменьшенный вариант столицы. Гренада, некогда крупный старинный город, к тому времени начала «сжиматься»: ее население в 1909 году не превышало 69 тысяч жителей; исчезли последние мавританские постройки, напоминавшие о ее богатом историческом прошлом, — они были стерты с лица земли, чтобы освободить место просторной Gran Via de Colon. На ней семейство Гарсиа Родригес и приобрело себе просторное жилье — как, впрочем, и другие землевладельцы, сделавшие себе состояние на сахарной свекле, — потому-то эта магистраль и получила прозвище Gran Via del Asucar («Сахарная авеню»).

В целом же город, хоть и расположенный у королевской дороги, имел тогда вид полуразрушенный и почти убогий: многие улицы на окраинах не освещались, нищета бросалась в глаза повсюду, особенно на склонах Сакромонте, заселенных цыганами, — и это прямо напротив великолепия Альгамбры и садов Хенералифе: их все-таки пытались как-то содержать ради туризма, тогда весьма скромного. Однако стоило приглядеться повнимательнее — и из-под внешнего убожества возникала древняя столица королевства Гренада, которая, с приходом мавров в VIII веке, стала называться Эльвира: поэт-драматург Лорка вспомнит об этом в своей самой «гренадской» пьесе — «Донья Росита, старая дева».

Знал ли Лорка, что арабы называли этот город «Gart Al Yahud», «Город евреев», от чего и могло позднее родиться название «Гренада»2: перед падением мавританского королевства Гренада в нем проживало не менее 20 тысяч евреев, которые, в большинстве своем, последовали в изгнание за людьми короля Боабдила в Марокко, но некоторые (и их было немало) обратились в католицизм и стали «новыми христианами», или «марранами», на которых святая инквизиция тут же стала указывать пальцем. Еврейский, арабский и мавританский (до 1492 года), этот город долго сохранял свой восточный колорит, который потом постепенно стерся (если не считать великолепный дворец Альгамбра и сады последнего короля Гренады), но дух Востока незримо продолжает витать здесь до сих пор. Таким застал этот город Лорка. Позднее он напишет свое «Цыганское романсеро», возродив в нем библейский сюжет «Фамарь и Амнон»: «Это иудео-цыганская поэма... таковы же и люди, населяющие горы Гренады и несколько селений в окрестностях Кордовы».

В последние годы жизни Федерико вынашивал планы вернуться в этот пропитанный историей город и посвятить свое перо иудейскому прошлому Гренады. Для этого он предварительно вступил в контакт с директором Института Испании при Колумбийском университете в США и посещал его в течение всего года своего пребывания в Нью-Йорке. Он хотел написать пьесу об изгнании евреев из Испании. Не довелось: сам Федерико вскоре ощутит себя «изгнанником» во франкистской Испании, а затем будет убит сбирами «весьма католичного» Caudillo de España por la gracia de Dios (милостью Божьей каудильо Испании).

Итак, Гренада в 1909 году представляла собой довольно мрачный город, уже утративший к тому времени привлекательность и очарование столицы мавританских королей, какой она была в XV веке. Юный Федерико сразу обратил внимание на его давящую тишину и подчеркнуто религиозный дух; город произвел сильное впечатление на его чуткую душу: «Ветры сделали из Гренады орган: ее узкие улицы как трубы этого орга́на». Он описывает ее как «уснувший город», лишенный живой красоты; он ощущает на себе давление этого города почти физически и вскоре начнет часто совершать путешествия по Андалузии, Галиции и Кастилии, а потом и вовсе сбежит в Мадрид.

И всё же он навсегда сохранил в душе очарование этого старинного города Андалузии, его истории, величия его мавританского прошлого, напоминанием о котором остался здесь лишь этот чудесный дворец, окруженный садами. Но милы были его сердцу и эти улочки со сбившимися в кучку домами, и этот бедный старинный квартал, вскоре стертый величественной Gran Via («Великой дорогой»), названной в честь Христофора Колумба. Именно вблизи Гренады, в Санта-Фе, их католические величества Фердинанд и Изабелла подписали 17 апреля 1492 года документ, дававший право Колумбу на завоевание нового континента. Таким образом, Гренада имела особое право на почитание этого Адмирала Океана.

Именно на этой величественной магистрали, обжитой вдоль и поперек самой знатной городской буржуазией, на этой «Сахарной авеню», дон Федерико обустроил в 1916 году свое семейное жилище. Это было большое здание (его можно было даже назвать частным отелем) в несколько этажей, имевшее, как полагалось, тенистый патио с беседкой, увитой виноградом, с садом и фонтаном. В этом прекрасном доме вместе с родителями и их четырьмя детьми живет тетка Исабель, сестра отца, оставшаяся незамужней; она обучает Федерико игре на гитаре и обогащает его память дивными андалузскими народными песнями, которые будущий поэт и музыкант обработает и популяризирует. Здесь же живет бывшая кормилица и служанка Долорес — ее колоритная речь и живой нрав «перейдут по наследству» персонажам-служанкам в пьесах Лорки.

Не всегда продуманная модернизация города отчасти искупалась симпатичной стилистикой ориентализма, вкус к которому вновь обнаружился здесь благодаря американцу Вашингтону Ирвингу: в 1832 году появились на свет его «Сказки Альгамбры» — прекрасная книга, полная историй и легенд испано-мавританской эпохи, которая получила широкую известность среди читателей. Лорка, несомненно, испытал на себе ее влияние: в его первых писаниях явно ощущается привкус восточной слащавости. Впрочем, ей-таки было откуда взяться: ведь находящийся здесь дворец мавританских королей был свидетелем конца мавританского королевства Гренады, в 1492 году павшего под ударами войск Изабеллы Католической. И есть здесь сады Хенералифе — квинтэссенция водных красот города. В общем, Альгамбра, этот кладезь легенд, предстает перед нами как чудное видение. Возможно, в голове начинающего поэта звучали именно эти строки Гюго:

Альгамбра! Альгамбра, творение гениев,
Сон золотой и вершина гармонии!

Федерико было 13 лет, когда он присутствовал (это было в 1911 году) на одном из представлений знаменитой драматической компании Марио Герреры, — это была пьеса в стихах (впрочем, ужасно напыщенных) под названием «Жемчужный замок», автор которой, Франсиско Виллаэспеса, андалузец из Альмерии, утверждал, что он пишет «как араб из Гренады»! Подросток был покорен этим дешевым стихоплетством и велеречивыми мавританскими ассоциациями. Франсиско Гарсиа Лорка оставил нам воспоминания о том, как его старший брат, вернувшись с представления, разыграл заново эту пьесу со своими домашними: обрядил соответственно свою бонну (она была черноволосой, как андалузка или цыганка), обсыпал ей нос рисовой пудрой и заставил набросить на себя покрывало — на мавританский манер; затем разучил с ней несколько псевдоарабских реплик, подхваченных им с театральной сцены. Сам же навертел себе на голове тюрбан — это было одно из его многочисленных переодеваний: больше всего на свете он полюбит сцену, переодевания, игру и укрывания под масками...

Но надо же когда-то быть и серьезным. В Гренаде Федерико должен был продолжить учебу — уже в лицее, и его отец, по здравом рассуждении и несмотря на религиозные устремления матери, не хотел, чтобы его сын поступил в монастырское учебное заведение. Он отправил сына учиться в «Колледж Святого Сердца Иисуса» — это было, вопреки своему наименованию, вполне светское заведение, а содержал его кузен доньи Висенты, Хоакин Аллеман Барраган.

Федерико неусидчив — ведь он мечтатель; его богатому воображению трудно смириться со строгим учебным надзором, пусть даже в его случае этот надзор вполне благожелательный. Его мало интересуют преподаваемые дисциплины: у него нет способностей к математике, он не может связать двух слов по-французски (это был тогда обязательно изучаемый иностранный язык); к тому же у него ужасный почерк, но он вскоре исправил этот недостаток своеобразным способом — придаст буквам «художественный» вид, как, например, в его экстравагантной подписи «Федерико Гарсиа Лорка»: у букв очень высокие «ножки» и грациозные кудряшки на «головках», а буква «i» в слове «Garcia» — без соответствующего значка.

Такая подпись — просто-таки находка для искушенного графолога. О чем она говорит? Высокие буквы — о безмерной гордости? «Уклоняющийся» характер — как далеко уходящая влево линия буквы «d»? Художественные завитушки вверху и внизу буквы «G» в отцовской фамилии? «Сухость» буквы «L» в материнской фамилии? Экспертам виднее.

В 1909 году Федерико сдал вступительные экзамены в шестой класс — в Испании он считался первым годом обучения на бакалавра, но лишь с третьего раза ему удалось справиться со всеми этими предметами: арифметика и геометрия, каллиграфия, география Испании и Европы, испанский язык, основы религии. Определенно, он был не слишком прилежен. Тем не менее он сдавал экзамены на степень бакалавра в октябре 1914 года: ему было 16 лет, что было нормальным для этих испытаний возрастом, но звание бакалавра он получил лишь годом позднее, когда всё же сдал экзамен по математике — она всегда была его «слабым местом». Федерико так никогда и не научится бегло считать, к великому огорчению своей мамы-учительницы, ни, соответственно, рассчитывать свой бюджет — такого слова вообще не было в его словарном запасе.

Пусть ему неинтересно то, чему его хотят научить в школе, — зато он страстный любитель чтения. Пробужденный к духовной жизни книгами, которые читала ему донья Висента, Федерико до такой степени пристрастился к литературе, что его отец вынужден был открыть для него счет в большом (хотя и единственном) книжном магазине Гренады.

И что же он покупал там и читал? Произведения скандальные, по понятиям испанцев того времени: «Кандид» Вольтера (при Франко он будет занесен в список запрещенных книг), «Происхождение видов» Дарвина — этот опус воспринимался тогда (справедливо ли?) как покушение на католическую доктрину. Но он читает также и классиков, начиная с великих греков — Гесиода, Софокла, Платона... и латинян — в частности, Овидия и его «Метаморфозы», которые оказали сильное влияние на испанскую поэзию эпохи Ренесанса: Гарсиласо де Ла-Вегу и Гонгору, — этот последний стал вскоре его любимым поэтом, и несколькими годами позднее Федерико произнесет о нем свою знаменитую речь. Не забывает он, конечно, и великих классиков испанской «comedia»: Сервантеса, Лопе де Вегу, Кальдерона и Тирсо де Молину. Одновременно он увлекается Шекспиром и Виктором Гюго — этими двумя непререкаемыми литературными мэтрами для всякого читающего испанца начала XX века.

Отказываясь участвовать в спорах о «старых» и «новых» именах в литературе, Федерико читает, решительно и не без пользы, скандального Оскара Уайльда и, уже совсем из другой области, — чувственно-эротические «Рубаи» Омара Хайяма: в них его андалузская душа ищет и находит себе пищу. Без этого последнего смог ли бы он впоследствии написать свой «Диван Тамарита», позаимствовав в той или иной степени «арабский метр» стиха, а точнее — сам дух Востока, пронесшийся некогда вихрем по Андалузии?

Весь во власти этого книжного обжорства, он открывает для себя драматурга Метерлинка (его сильное влияние чувствуется в пьесе зрелого периода творчества Лорки — «Когда пройдет пять лет»), «Исповедь» святого Августина, испанских мистиков святую Терезу и Хуана де ла Круса, «Фауста» Гёте, «отравленную» поэзию Бодлера, пламенные стихи Рембо, тихую музыку Верлена, тайные знаки Малларме, — и всё это, несомненно, под влиянием самого знаменитого поэта того времени Рубена Дарио Ле Никарагуэна, «отца модернизма», умершего в 1916 году. Федерико исполнилось 18 лет, и в ящике под его кроватью уже накопилось немало листков, исписанных юношескими стихами. Неутомимый поглотитель чужих книг набивает корзину собственными стихами, а голову — всем подряд.

Стоит остановиться подробнее на двух крупных фигурах, представлявших тогда современную поэзию. В своей поэме «Canción. Ensueño y confusión» (брат Франсиско говорил о ней как о первом поэтическом творении своего старшего брата) Федерико упоминает многих поэтов и среди них выделяет «Рубена Великолепного» — настолько сильно его восхищение этим никарагуанским поэтом, что он считает себя в неоплатном долгу перед ним. Что же касается Верлена, дело здесь не только в его поэзии и в той революции стихотворной формы, которую тот провозгласил («музыка стиха превыше всего»), — сама личность этого французского поэта привлекает Федерико. В его библиотеке (она сейчас находится в Фонде Лорки) есть антология стихов Верлена в переводе на испанский, изданная Мануэлем Мачадо (братом Антонио): в ней содержатся такие поэмы, как «Галантные праздники», «Сатурналии» и «Мудрость». «Проклятый» поэт Верлен занимает воображение нашего юного поэта, в том числе и своей творческой и гомосексуальной связью с другим поэтом, Артуром Рембо, — до такой степени, что он признаётся в своем восхищении им в письме от 4 июня 1918 года одному из юных почитателей своей книжки «Впечатления и пейзажи», Адриано дель Валле. В нем он набрасывает собственный портрет и характеризует себя следующим образом: «Я бедный юноша, страстный и молчаливый, который, почти как чудесный Верлен, носит в себе лилию, которую нельзя полить. Я предлагаю взгляду глупцов, смотрящих на меня, очень красную розу с сексуальным оттенком апрельского пиона, но в этом нет моего настоящего сердца... Я чувствую себя шопеновским Геринельдо, очутившимся в чудовищно мерзком времени. В глубине моей души кроется огромное желание насовсем остаться ребенком, тихим и скрытным. Я вижу, что меня ждет много проблем, много травящих меня взглядов... но я не сдаюсь, потому что я люблю своих картонных кукол и милые безделушки, которые связывают меня с детством».

Эти фразы проливают некоторый свет и на его личность, и на его будущее творчество. Что это за «лилия, которую нельзя полить», как не его неутолимое желание, его неудовлетворенная потребность любить, которая так отличает его от всех его товарищей: он не определился в своих влечениях, даже если при этом притворно выставляет напоказ «букет красных цветов» — символизирующий у него обычную мужскую потребность. И чтобы как-то защититься, не иметь дела с обычным мужским миром, который ему чужд, он ищет убежища в мире своего детства, в его играх и фантазиях. И в своих куклах, которых он вскоре возведет в ранг театральных актеров.

Задержимся еще немного вместе с Федерико на школьной скамье. Его брат Франсиско, не имевший в себе таких же задатков бунтаря (он станет прекрасным юристом и блестящим дипломатом), на протяжении всех школьных лет служил ему хорошим примером. И впустую. В противоположность своему младшему брату, Федерико, эта «дубина несчастная», не работал на уроках как положено. Он витал в облаках, смеялся или плакал. Он стремился затеряться в задних рядах класса: он согласен быть «сидельцем последней парты», которому он впоследствии трогательно посочувствует — в стихах. Он весь как чувствительный нерв. Не «обзывают» ли его школьные товарищи «Федерикой»? Вполне возможно, если верить тому, что рассказывал впоследствии один из его однокашников, — впрочем, не всегда можно доверять детским воспоминаниям взрослых людей: зачастую они измеряют прошлое мерками настоящего. Имел ли Федерико репутацию гомосексуалиста уже тогда, когда переехал жить в Мадрид? Если да, то всегда мог потом найтись бывший однокашник, который «припомнил» бы, что «это уже тогда было известно»! К тому же Федерико тогда и потом отличался экстравагантной манерой одеваться. С самого юного возраста он резко выделялся этим среди своих товарищей. Ведь не может будущий режиссер и актер одеваться «как все». В лицее, в отличие от товарищей, носивших вокруг ворота скромную ленточку, он щеголял ярким галстуком, бантом или бабочкой.

Итак, Федерико в Гренаде, ему 11 лет — это уже не тот нежный возраст, возраст детских игр, невинных, хотя и с некоторым сексуальным привкусом, в которые он играл со своими маленькими товарищами в Ла-Веге. В Гренаде он рос, тут прошли годы его созревания.

Здесь уместно будет сказать несколько слов об отношении к половым вопросам в испанских провинциях начала XX века. Чтобы лучше понять тогдашнюю жизнь, необходимо вспомнить о правилах, по которым жили в то время. В Испании вопросы пола были тогда настоящим «табу» — вплоть до провозглашения Второй республики, просуществовавшей недолго, — а затем, во времена франкизма, они стали объектом цензурной истерии и настоящих репрессий. На студенческом балу в университетском городке юноше было запрещено танцевать, если на нем не было рубашки с галстуком и пиджака. Даже летом, в самую жару, если юноша был одет в легкую рубашку, он вынужден был смирно «подпирать стенку», пока какой-нибудь приятель, устав танцевать, не одолжит ему свой пиджак и галстук, — только в таком виде он мог соответствовать жестким правилам, за соблюдением которых следили «церберы» — надзиратели. Само собой разумеется, было запрещено снимать пиджак и рубашку, под угрозой штрафа, даже в душном купе поезда; девушки имели право появляться в купальниках, но только сплошных и только на территории пляжа. Женщина как таковая была сплошным запретом — таинственная, упрятанная под строгой одеждой; всё ее жизненное предназначение сводилось к замужеству. Ей было запрещено даже ездить на велосипеде. О какой любовной интрижке могла идти речь? О каком флирте? Существовало строгое различие между женщиной, которую юноша имел право любить после женитьбы, и теми девицами легкого поведения, услугами которых он мог пользоваться с чистой совестью. Так что в строгой католической Испании бордели были колоритными и процветающими заведениями.

Товарищи Федерико были постоянными клиентами этих «почтенных домов» в той же Гренаде и передавали друг другу имена девиц, которые обладали особым талантом в своем деле. О них-то они и вели разговоры на улицах, в кафе, в разных собраниях, куда допускались только мужчины и юноши. Ни в коем случае женщины! Так вот Федерико никогда ни ногой не ступал в бордель! Женщина так и останется для него недоступной и запретной — несмотря на некоторые попытки в период его компанейства с Сальвадором Дали, о чем мы еще скажем. Он долгое время находил прибежище в том, что называл «великим жертвоприношением семени», клеймя позором своих распущенных приятелей; он даже бросил им однажды: «Вы, умеющие ласкать только шлюх, никогда не познаете радости прижать к себе и поцеловать новорожденного щенка». Так чудесно оживал в нем иногда маленький крестьянин его детства.

И всё же великий дар нежности, которым он был наделен, нашел себе выход в юной любви, пусть и не имевшей будущего, но она утешила его сердце и научила его чудесным словам любви. Это была прелюдия к его творчеству.

Примечания

1. Aurum, aura (лат.) — золото, золотая. (Прим. пер.)

2. Или, по другой гипотезе, Gar-Anat, «Город паломников»: легенда гласит (об исторической достоверности здесь говорить не приходится), что так называли его еврейские переселенцы, покинувшие Иерусалим после его разрушения римскими легионами в I веке. (Прим. авт.)

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница